- Расскажи, ты откуда?

- Я родилась рядом с Палехом, в Ивановской области, папа мой закончил палехское художественное училище, дедушка был художник. У меня династия художников, я тоже лет в 16 после девятого класса поступила в Палех, за мной пошел мой брат, сестра наша училась там. Я никогда не представляла себе как мультики делают, даже не знала что такое анимация. У меня был красный диплом, лучшая ученица на курсе, я шла по палехской тропе, но мне как-то однажды на просмотре дипломной работы один человек из Совета сказал: у тебя не совсем традиционный Палех, тебе надо дальше идти, развиваться, в Москву ехать. Мне было 18 лет и у моей знакомой друг работал в Москве на каком-то полном метре, она туда собиралась и меня позвала с собой, чтобы какие-то фоны рисовать для мультиков. У меня в это время мама умерла, был переломный момент жизни, и мне легче было уехать, хотя меня уже брали в мастерскую писать иконы.

- Почему иконы?

- У нас в Палехе преподавали не только лаковую миниатюру, мы проходили полный курс иконописи и меня после учебы позвали в мастерскую, где работали уже матерые иконописцы, сказали: «ты очень хорошо пишешь, будешь храмовые иконы делать». Мне конечно было интересно, я тогда даже не думала, что я уеду. Но все-таки поехала в Москву, нас завезли на студию, как таджиков, купили нам матрасы и первые пол года мы жили прямо там. Это был проект «Незнайка и Баррабас», я была прорисовщиком. Потом уже стала квартиру снимать. И когда в 2004-м начинали «Гору самоцветов», а я уже была год в Москве, мне вдруг позвонили с «Пилота» и спросили: «Ты лепила из пластилина?» - «В детстве - да». – «Мы хотим тебя попробовать в ассистенты постановщика». Я пришла , попробовала, все-таки образование у меня было, мне было не сложно.

Для меня это был новый опыт, новые люди, я никого не знала в анимации вообще. Когда заходил Татарский, меня потом спрашивали: ты знаешь, кто это такой? - Кто? – Ну, кудрявый такой, бешеный? Это Татарский, он сделал «Падал прошлогодний снег»! А Назаров снял «Жил был пес!». Для меня это было удивительно, я думала: ну надо же, я считала они давным-давно все умерли!

Потом уже меня сделали художником-постановщиком. Но мне сначала было трудно понять, что такое анимационный стиль, мой стиль все равно выбивался, Палех сильно за себя говорил: длинные ножки, утонченность какая-то, местами даже реализм. Так я в пластилиновой группе у Сережи Меринова лет 10 проработала на разных проектах, начиная с «Егория Храброго», «Куйгорожа», и т.д. Но меня в какой-то момент начало тяготить, что я попала в анимацию, я не понимала, что я здесь делаю, почему люди этим живут. Не было полного удовлетворения, пока я не попробовала сделать какую-то первую сцену в анимации как режиссер, и тогда просто почувствовала, что оказывается вот где оно все – в режиссуре! Но поскольку я приезжая и мне нужно было все время оплачивать квартиру, не было возможности пойти куда-то учиться.

Пару лет назад, когда вообще не было работы, меня позвали работать в одну иконописную мастерскую при монастыре, она находится недалеко от моего дома, на Воробьевых горах. У меня и раньше бывало, если не было проекта, где я была нужна, мне почему-то начинали заказывать иконы, и тогда я писала в храм, друзьям, предлагала в иконописные мастерские свои работы. У меня есть сайт как у иконописца, мне это нравится, я верующий человек, мне это легко как-то. Но когда я в мастерской стала работать, поняла, что там конвейер. Ты себя затрачиваешь очень сильно: одно дело писать дома икону на заказ, а тут поток, и ты относишься к этому так: это доска, которую сейчас надо сделать и отдать. И через минуту тебе принесут другую. Ты выгораешь что ли, по-другому к этому относишься, и мне это не нравилось.

А потом мне говорят: чего ты тут сидишь, там же курсы открылись Миши Алдашина при Союзмультфильме, иди учиться. А они пол года уже идут. Говорят: звони, Миша тебя знает. Попросилась прийти посмотреть. Пришла, а на экране был Эдуард Васильевич Назаров, вел занятия по скайпу. И мне такая отдушина – он всегда приходил на «Пилот», вместе пили чай, но с тех пор, как он заболел, я его уже несколько лет не видела. Я кричу: «Эдуард Васильевич, это я, Галя-гармонистка!» (он так меня звал). И Миша сказал: делай вступительные работы – три раскадровки, как все. Две на заданную тему и третья на свободную… У меня уже была задумка, что хорошо бы на песню про космонавтов сделать фильм, я сделала раскадровку, эскизы, взяла запись бабушки и принесла.

Было это перед Новым годом, все пили вино, гул вокруг, а я нашла ноутбук и включаю бабушку Леше Алексееву и Мише Алдашину, все показываю и они говорят: надо делать. И сразу стали меня готовить на подачу заявки на фильм от Союзмультфильма. Я еще даже учиться не начала. У всех вокруг за плечами не одно кино, а я смотрелась как обезьяна, вышедшая из пещеры. Я понимаю, что у меня большой художественный опыт, но я не знала программ и все это пришлось осваивать. Все лето сидела работала над аниматиком, хотя еще неясно было будут деньги или нет. Но Миша сказал: даже если не дадут, надо по–любому сделать это кино. Он болел за меня и за проект всей душой. И тут сообщили что деньги дали. А потом я узнала что бабушка жива.

- Когда ты вообще начала фольклором интересоваться?

- Я когда маленькая была, ходила по деревням, мне бабушки пели частушки и я их записывала, я даже не соображала, что это экспедиция, просто мне хотелось их запомнить и я понимала что все это мне очень близко. Я с пяти лет играла на гармошке, сама подобрала какие-то частушки, а потом мне бабушка подарила настоящую гармонь и я выступала, везде ездила. Но никогда этому не училась, меня самородком звали, играла не по-настоящему, а только свой репертуар – частушки, «златые горы»… А потом уже Москва мне вообще другие горизонты открыла. Понемногу обрастала кругом знакомых, которые занимаются народной аутентичной музыкой. Они, как у нас в анимации: хоть у всех разные жанры, но это один круг, где все всех знают. Я уже играла на гуслях и на балалайке, слушала записи экспедиционные. И вот так я обрастала-обрастала и к фильму я была уже готова. Я понимала как я его хочу делать.

В интернете об этой песне было написано: запись 1982 года Белгородская область, село Верхняя Покровка, Мария Тимофеевна Яковенко. Я просила что-то узнать о ней через Союзмультфильм, через пол года догадались позвонить на почту этой Верхней Покровки и все там забегали: из самого Союзмультфильма позвонили! Ее там все знают, это певческое село, их два – Верхняя и Нижняя Покровка и они славились тем, что там два ансамбля было и они пели традиционное. У каждого села своя традиция, Белгород – это юг, вся мелодия такая красивая, витиеватая, интересная.

Когда выяснилось, что бабушка жива, мне сразу захотелось к ней поехать, казалось, что это самый родной человек, который у меня есть на свете, столько всего с ней хочется обсудить! Но меня готовили к тому, что надо с ней подписать договор, привезти ей денежку за авторские права, я дождалась, когда уже стали давать деньги и поехала.

Так получилось, что у меня одна знакомая жила под Воронежем, а бабушка жила на границе белгородской и воронежской области и мы буквально за час доехали до нее. И это было так мило, когда она открыла дверь и как в мультфильме сказала: «Ой, да какие вы мои молоденькие, да расхорошенькие!» Меня это так тронуло. А у нее во рту только два зуба, ей 82 года. Мне она представлялась какой-то совсем другой, а она такая сухонькая, но очень позитивная бабушка, говорит: «куколка ты моя золотая!» Всегда на таком подъеме. Я привезла балалайку, подарила ей, потому что мне казалось что она должна на ней играть. И она сразу настроила и стала играть. Оказывается на балалайке она играла в детстве. Она сидела в подвале и играла, когда их бомбили немцы, испугалась сильно, бросила балалайку и убежала. И с тех пор не играла. Прошло столько лет и она все равно все помнила. И мы с ней были на одной волне: взгляд – во взгляд. Она все чувствует и мне еще нарисовала свой мультик на бумажке: летела ракета, там был Гагарин и внизу человечки. Я говорю: Кто это? - Это девки провожают. И было написано: «Как моя песенка полетела в космос». Я до сих пор храню этот рисунок.

Потом пришли другие бабушки, они узнали, что приедут с Союзмультфильма и накрыли целую поляну, как на свадьбу наготовили. А мы такие три девочки приехали. Они: «Господи, да вы такие маленькие, щупленькие, да молоденькие, мы-то думали, что серьезные люди приедут!» Но все равно все было хорошо. И деньги мы привезли за авторские права. Она говорит: «Галя, а я могу все потратить?» Я говорю: «Конечно!» Для меня это было таким событием. А она еще поет! У нее все в ансамбле уже умерли, она была самая молодая, и теперь она включает запись на диске и говорит: «Ну ладно, вы уже все покойницы, я за вас отмолилась, теперь давай попоем». И они начинают запевать и она своим сольным начинает петь с ними. Меня это так поразила эта картина. Если документалку про это снимать, пробивает до слез. Их нет, а она живая здесь с ними поет.

Обычно редко кто сочиняет, все поют песни, которые были, а Мария Тимофеевна именно сочинительница, она бабушка-композитор. Она рассказывала, что когда Гагарин разбился, она два дня ходила в таком горе. Просто такой человек, иначе бы не родилась эта песня. Поэтому мне до конца было важно сохранить ее в фильме. Мне предлагали переписать ее молодым голосом, с хорошим ансамблем, но мне она была важнее всего, ее интонация. На нее все ложилось. И я использовала именно эту запись: я нашла Веру Никитину из консерватории которая всю жизнь фольклором занималась и эту песню записала. Она обрадовалась известию о фильме и отдала нам запись хорошего качества. Она как раз написала сейчас книгу про эту бабушку.

- А как в фильм запись Гагарина попала?

- Я когда готовилась, то смотрела много материала, и художественного, и документальных фильмов про космонавтов. И какие-то вещи меня стали поражать. Ну, например, Гагарин, когда в первый раз зашел в ракету, в которой он полетит, он снял обувь (а у меня уже было задумано, что он вытирает ноги). И когда я услышала его голос про космос и про полет – у меня просто какая-то стыковка получилась. Его простая речь, какие-то необычные связки слов меня поразили. Я сразу вставила его в начало аниматика и смотрела, как все ложится, потом подставила парную дудку из записи одного белорусского ансамбля (это тоже традиционный народный инструмент) и потом оказалось, что это запись игры рекрутской, когда парней отправляли в армию. Но тут же тоже отправляли в космос. Все как-то совпало. Парная дудка дает такое ощущение, как будто она немного расстроена, такое дурачество в ней, и в голосе Гагарина тоже есть какое-то дурачество. Вернее что-то неожиданное. Потом это все с Гагариным срасталось сильнее и сильнее, я поняла, что если уж я им начала, то должна им и закончить. И в середину поставила. И удивительно получилось: у меня уже было снято, как космонавт пьет воду, и я нахожу запись, где Гагарин говорит: «в заданное время выпил воды». Им там действительно надо было попить и даже стояла банка варенья в тумбочке. И он должен был там поесть, чтобы проверить все человеческие простые процессы, проэкспериментировать в космосе, провести как опыт. И это так легло! У меня было задумано, что они играют на музыкальных инструментах, у них свой мир, свое спокойное восприятие, гусли и космос и этот голос бабушки для меня – это что-то одно. И когда Гагарин говорил: «тут все поет» – он действительно слышал музыку, которая там играла в космосе. Это было тоже все удивительно. Таких совпадений не бывает.

- А стиль у фильма сразу такой был задуман?

- Я когда еще к подаче в Госкино готовилась, в эскизах у меня сразу были четкие попадания в стиль. Первый эскиз еще отдаленный, но уже на деревяшке. Я понимала, что мне нужны виды прялок, я искала этот материал. Меня когда-то поразила кировская роспись на прялках, там были изображены мужчина с женщиной, они оба держали в руке цветок и были так нарисованы, как мои космонавты, только более примитивно. Это именно роспись по дереву, наивная, не мастеровая, а когда сам хозяин взял и расписал. Мне не хотелось уходить в городецкую роспись, там абсолютно уже отточенный стиль, он слишком декоративен, мне хотелось, чтобы было больше наивности. Все говорят, что это лубок, но для меня скорее домовая наивная роспись. Еще я понимала, что когда ты и художник в фильме, ты можешь утонуть в художестве и не вытянуть как режиссер. Я этого боялась, до сих пор думаю, может не стоило такую красивую картинку держать, но с другой стороны я понимала, что по-другому никак, потому что русское традиционное пение красивое и гусли там звучат красивые. И изображение должно быть красивое тоже. Космос должен быть красивым. Что касается режиссуры, я боялась в какие-то моменты переиграть, пережать с юмором, мне не хотелось «лишь бы посмеялись», мне хотелось наивной истории, легкой.

Снимали мы еще в старом здании СМФ, что для меня тоже было очень важно, там работали самые великие мэтры и понимаешь, что вот так они и работали – приходили сюда каждый день и с утра до вечера они тут в темном павильоне сидели и снимали.

Определенный кайф получаешь, когда ты видишь как оно все сходится, бывают такие моменты эйфории, когда понимаешь, что вот оно, все работает. Но когда фильм смотрел зал в Суздале я так волновалась, что у меня было странное ощущение онемения и ничегонечувствия. Мне хотелось почувствовать тепло от зрителя, поддержку эмоциональную, но меня сожрало какое-то шоковое волнение: ты видишь только рабочие ошибки и недоволен. И в конце, когда были овации, я как будто оглохла. Потом все подходили и поздравляли, я понимаю, что мне это должно быть важно, а мне как будто все равно. И потом не могла заснуть до утра. Но может это и к лучшему, чтобы ты не зазнавался. К тому же я делаю уже второе кино, теперь по Шергину и «Космонавтов» вроде уже отпустила. Как будто вырастила ребенка и снова стала мамой, ты в пеленках вся, он тебя на премьеру позвал, а у тебя голова уже там, ребенок сидит обосранный, некормленный. Я для каждого фильма чувствую себя мамой и стараюсь сделать для него все, что нужно сделать. Если надо умереть, я умру.